Антон Павлович Чехов



   Казак


    Арендатор  хутора "Низы" Максим Торчаков, бердянский мещанин, ехал со своей
молодой  женой  из  церкви  и  вез  только  что освященный кулич. Солнце еще не
всходило, но восток уже румянился, золотился. Было тихо... Перепел кричал свои:
"пить пойдем! пить пойдем!", да далеко над курганчиком носился коршун, а больше
во всей степи не было заметно ни одного живого существа.
    Торчаков  ехал  и  думал  о  том,  что  нет  лучше и веселее праздника, как
Христово  воскресенье.  Женат  он  был недавно и теперь справлял с женой первую
Пасху.  На  что  бы он ни взглянул, о чем бы ни подумал, всё представлялось ему
светлым,  радостным и счастливым. Думал он о своем хозяйстве и находил, что всё
у  него исправно, домашнее убранство такое, что лучше и не надо, всего довольно
и  всё  хорошо;  глядел  он  на  жену  -  и она казалась ему красивой, доброй и
кроткой.  Радовала  его  и  заря  на  востоке,  и молодая травка, и его тряская
визгливая  бричка,  нравился даже коршун, тяжело взмахивавший крыльями. А когда
он  по  пути забежал в кабак закурить папиросу и выпил стаканчик, ему стало еще
веселее...
    - Сказано,  велик  день! - говорил он. - Вот и велик!  Погоди, Лиза, сейчас
солнце начнет играть. Оно каждую Пасху играет! И оно тоже радуется, как люди!
    - Оно не живое, - заметила жена.
    - Да  на  нем  люди есть! - воскликнул  Торчаков. - Ей-Богу, есть! Мне Иван
Степаныч  рассказывал  -  на  всех  планетах  есть люди, на солнце и на месяце!
Право...  А  может,  ученые  и  брешут, нечистый их знает! Постой, никак лошадь
стоит! Так и есть!
    На  полдороге  к  дому,  у  Кривой  Балочки,  Торчаков  и  его жена увидели
оседланную  лошадь, которая стояла неподвижно и нюхала землю. У самой дороги на
кочке сидел рыжий казак и, согнувшись, глядел себе в ноги.
    - Христос воскрес! - крикнул ему Максим.
    - Воистину воскрес, - ответил казак, не поднимая головы.
    - Куда едешь?
    - Домой, на льготу.
    - Зачем же тут сидишь?
    - Да так... захворал... Нет мочи ехать.
    - Что ж у тебя болит?
    - Весь болю.
    - Гм...  вот  напасть! У людей  праздник, а ты хвораешь! Да ты бы в деревню
или на постоялый ехал, а что так сидеть?
    Казак поднял голову и обвел утомленными больными глазами Максима, его жену,
лошадь.
    - Вы это из церкви? - спросил он.
    - Из церкви.
    - А меня праздник в дороге застал. Не привел Бог доехать.  Сейчас  сесть бы
да ехать, а мочи  нет...  Вы  бы,  православные,  дали мне, проезжему, свяченой
пасочки разговеться!
    - Пасочки? - спросил Торчаков. - Оно можно, ничего... Постой, сейчас...
    Максим быстро пошарил у себя в карманах, взглянул на жену и сказал:
    - Нету  у  меня  ножика,  отрезать  нечем. А ломать-то - не рука, всю паску
испортишь. Вот задача! Поищи-ка, нет ли у тебя ножика?
    Казак через силу поднялся и пошел к своему седлу за ножом.
    - Вот  еще что выдумали! - сердито сказала  жена Торчакова. - Не дам я тебе
паску кромсать!  С  какими  глазами я ее домой  порезанную  повезу? И видано ль 
дело - в степи разговляться! Поезжай на деревню к мужикам да там и разговляйся!
    Жена взяла из рук мужа кулич, завернутый в белую салфетку, и сказала:
    - Не дам! Надо порядок знать. Это не булка, а свяченая паска, и грех ее без
толку кромсать.
    - Ну, казак, не прогневайся!  -  сказал  Горчаков  и  засмеялся. - Не велит
жена! Прощай, путь-дорога!
    Максим  тронул вожжи, чмокнул, и бричка с шумом покатила дальше. А жена всё
еще  говорила, что резать кулич, не доехав до дому, - грех и непорядок, что всё
должно  иметь  свое  место  и время. На востоке, крася пушистые облака в разные
цвета, засияли первые лучи солнца; послышалась песня жаворонка. Уж не один, три
коршуна,  в  отдалении  друг  от  друга,  носились  над степью. Солнце пригрело
чуть-чуть, и в молодой траве затрещали кузнечики.
    Отъехав больше версты, Торчаков оглянулся и пристально поглядел вдаль.
    - Не  видать  казака...  -  сказал  он.  -  Экий  сердяга, вздумал в дороге
хворать!  Нет  хуже  напасти:  ехать надо, а мочи нет... Чего доброго, помрет в
дороге...  Не  дали  мы  ему,  Лизавета,  паски, а небось и ему надо было дать.
Небось и ему разговеться хочется.
    Солнце  взошло,  но  играло  оно  или нет, Торчаков не видел. Всю дорогу до
самого  дома  он  молчал,  о  чем-то  думал  и не спускал глаз с черного хвоста
лошади.  Неизвестно отчего, им овладела скука, и от праздничной радости в груди
не осталось ничего, как будто ее и не было.
    Приехали  домой,  христосовались с работниками;  Торчаков опять повеселел и
стал  разговаривать,  но  как  сели разговляться и все взяли по куску свяченого
кулича, он невесело поглядел на жену и сказал:
    - А нехорошо, Лизавета, что мы не дали тому казаку разговеться.
    - Чудной  ты,  ей-Богу! - сказала Лизавета и с удивлением пожала плечами. -
Где  ты  взял  такую  моду, чтобы свяченую паску раздавать по дороге? Нешто это
булка?  Теперь она порезана, на столе лежит, пущай ест, кто хочет, хоть и казак
твой! Разве мне жалко?
    - Так-то  оно  так,  а  жалко  мне казака.  Ведь  он  хуже нищего и сироты. 
В дороге, далеко от дому, хворый...
    Торчаков  выпил  полстакана чаю и уж больше ничего не пил и не ел. Есть ему
не хотелось, чай казался невкусным, как трава, и опять стало скучно.
    После  разговенья легли спать. Когда часа через два Лизавета проснулась, он
стоял у окна и глядел во двор.
    - Ты уже встал? - спросила жена.
    - Не  спится  что-то...  Эх,  Лизавета, - вздохнул он, - обидели мы с тобой
казака!
    - Ты опять с казаком! Дался тебе этот казак. Бог с ним.
    - Он царю служил, может, кровь проливал, а мы с ним как с свиньей обошлись.
Надо  бы  его, больного, домой привезть, покормить, а мы ему даже кусочка хлеба
не дали.
    - Да, так и дам я тебе  паску  портить. Да еще свяченую! Ты бы ее с казаком
искромсал, а я бы потом дома глазами лупала? Ишь ты какой!
    Максим потихоньку от жены пошел в кухню, завернул в салфетку кусок кулича и
пяток яиц и пошел в сарай к работникам.
    - Кузьма, брось гармонию, - обратился он к одному их них. - Седлай  гнедого
или Иванчика и езжай поживее к Кривой Балочке. Там больной казак с лошадью, так
вот отдай ему это. Может, он еще не уехал.
    Максим  опять  повеселел,  но, прождав несколько часов Кузьму, не вытерпел,
оседлал лошадь и поскакал к нему навстречу. Встретил он его у самой Балочки.
    - Ну что? Видал казака?
    - Нигде нету. Должно, уехал.
    - Гм... история!
    Торчаков  взял  у  Кузьмы узелок  и  поскакал дальше. Доехав до деревни, он
спросил у мужиков:
    - Братцы, не видали ли вы больного казака с лошадью? Не проезжал ли тут? Из
себя рыжий, худой, на гнедом коне.
    Мужики поглядели друг на друга и сказали, что казака они не видели.
    - Обратный  почтовый  ехал, это точно, а чтоб казак или кто другой - такого
не было.
    Вернулся Максим домой к обеду.
    - Сидит  у  меня  этот казак в голове и хоть ты что! - сказал он жене. - Не
дает  спокою.  Я всё думаю: а что ежели это Бог нас испытать хотел и ангела или
святого  какого в виде  казака нам навстречу послал? Ведь бывает это. Нехорошо,
Лизавета, обидели мы человека!
    - Да  что  ты  ко  мне  с  казаком  пристал? - крикнула Лизавета, выходя из
терпения. - Пристал, как смола!
    - А  ты,  знаешь,  недобрая... - сказал  Максим и пристально  поглядел ей в
лицо.
    И он впервые после женитьбы заметил, что его жена недобрая.
    - Пущай я недобрая, - крикнула она и сердито стукнула ложкой, - а только не
стану я всяким пьяницам свяченую паску раздавать!
    - А нешто казак пьяный?
    - Пьяный!
    - Почем ты знаешь?
    - Пьяный!
    - Ну и дура!
    Максим, рассердившись, встал из-за стола и начал укорять свою молодую жену,
говорил, что она немилосердная и глупая. А она, тоже рассердившись, заплакала и
ушла в спальню и крикнула оттуда:
    - Чтоб он околел, твой казак!  Отстань ты от меня, холера, со своим казаком
вонючим, а то я к отцу уеду!
    За всё время  после  свадьбы у Торчакова это была  первая ссора с женой. До
самой  вечерни  он  ходил у себя по двору, всё думал о жене, думал с досадой, и
она  казалась  теперь  злой, некрасивой. И как нарочно, казак всё не выходил из
головы и Максиму мерещились то его больные глаза, то голос, то походка...
    - Эх, обидели мы человека! - бормотал он. - Обидели!
    Вечером, когда стемнело,  ему  стало  нестерпимо  скучно,  как  никогда  не 
было, - хоть в петлю  полезай! От скуки и с досады  на  жену  он  напился,  как 
напивался в прежнее  время,  когда был неженатым. В хмелю он бранился скверными 
словами и кричал жене, что у нее злое,  некрасивое лицо и завтра же он прогонит 
ее к отцу.
    Утром на другой день праздника он захотел опохмелиться и опять напился.
    С этого и началось расстройство.
    Лошади,  коровы, овцы и ульи мало-помалу, друг за дружкой стали исчезать со
двора,  долги  росли, жена становилась постылой... Все эти напасти, как говорил
Максим,  произошли оттого, что у него злая, глупая жена, что Бог прогневался на
него  и  на жену... за больного казака. Он всё чаще и чаще напивался. Когда был
пьян,  то сидел дома и шумел, а трезвый ходил по степи и ждал, не встретится ли
ему казак...

    Впервые напечатано в "Петербургской газете", 1887, № 99, 13 апреля



    На юге кулич называют "пасхой" или "паской". (Прим. А. П. Чехова)


_______________________________________________________________________________

    Подготовка текста: Лукьян Поворотов


    К списку авторов     К списку произведений