Антон Павлович Чехов
Панихида
В церкви Одигитриевской Божией Матери, что в селе Верхних Запрудах, обедня
только что кончилась. Народ задвигался и валит из церкви. Не двигается один
только лавочник Андрей Андреич, верхнезапрудский интеллигент и старожил.
Он облокотился о перила правого клироса и ждет. Его бритое, жирное и бугристое
от когда-то бывших прыщей лицо на сей раз выражает два противоположных чувства:
смирение перед неисповедимыми судьбами и тупое, безграничное высокомерие
перед мимо проходящими чуйками и пестрыми платками. По случаю воскресного дня
он одет франтом. На нем суконное пальто с желтыми костяными пуговицами,
синие брюки навыпуск и солидные калоши, те самые громадные, неуклюжие
калоши, которые бывают на ногах только у людей положительных, рассудительных
и религиозно-убежденных.
Его заплывшие, ленивые глаза обращены на иконостас. Он видит давно уже
знакомые лики святых, сторожа Матвея, надувающего щеки и тушащего свечи,
потемневшие ставники, потертый ковер, дьячка Лопухова, стремительно выбегающего
из алтаря и несущего ктитору просфору... Всё это давно уже видано и перевидано,
как свои пять пальцев... Несколько, впрочем, странно и необыденно только одно:
у северной двери стоит отец Григорий, еще не снимавший облачения, и сердито
мигает своими густыми бровями.
"Кому это он мигает, дай Бог ему здоровья? - думает лавочник. - А, и
пальцем закивал! И ногой топнул, скажи на милость... Что за оказия, мать
царица? Кому это он?"
Андрей Андреич оглядывается и видит совсем уже опустевшую церковь. У дверей
столпилось человек десять, да и те стоят спиной к алтарю.
- Иди же, когда зовут! Что стоишь, как изваяние? - слышит он сердитый голос
отца Григория. - Тебя зову!
Лавочник глядит на красное, разгневанное лицо отца Григория и тут только
соображает, что миганье бровей и киванье пальца могут относиться и к нему. Он
вздрагивает, отделяется от клироса и нерешительно, гремя своими солидными
калошами, идет к алтарю.
- Андрей Андреич, это ты подавал на проскомидию за упокой Марии? -
спрашивает батюшка, сердито вскидывая глазами на его жирное, вспотевшее лицо.
- Точно так.
- Так, стало быть, ты это написал? Ты?
И отец Григорий сердито тычет к глазам его записочку. А на этой записочке,
поданной Андреем Андреичем на проскомидию вместе с просфорой, крупными, словно
шатающимися буквами написано:
"За упокой рабы Божией блудницы Марии".
- Точно так... я-с написал... - отвечает лавочник.
- Как же ты смел написать это? - протяжно шепчет батюшка, и в его сиплом
шепоте слышатся гнев и испуг.
Лавочник глядит на него с тупым удивлением, недоумевает и сам пугается:
отродясь еще отец Григорий не говорил таким тоном с верхнезапрудскими
интеллигентами! Оба минуту молчат и засматривают друг другу в глаза. Недоумение
лавочника так велико, что жирное лицо его расползается во все стороны, как
пролитое тесто.
- Как ты смел? - повторяет батюшка.
- Ко... кого-с? - недоумевает Андрей Андреич.
- Ты не понимаешь?! - шепчет отец Григорий, в изумлении делая шаг назад и
всплескивая руками. - Что же у тебя на плечах: голова или другой какой предмет?
Подаешь записку к жертвеннику, а пишешь на ней слово, какое даже и на улице
произносить непристойно! Что глаза пучишь? Нешто не знаешь, какой смысл имеет
это слово?
- Это вы касательно блудницы-с? - бормочет лавочник, краснея и мигая
глазами. - Но ведь Господь, по благости своей, тово... это самое, простил
блудницу... место ей уготовал, да и из жития преподобной Марии Египетской
видать, в каких смыслах это самое слово, извините...
Лавочник хочет привести в свое оправдание еще какой-то аргумент, но
путается и утирает губы рукавом.
- Вот как ты понимаешь! - всплескивает руками отец Григорий. - Но ведь
Господь простил - понимаешь? - простил, а ты осуждаешь, поносишь, непристойным
словом обзываешь, да еще кого! Усопшую дочь родную! Не только из священного, но
даже из светского писания такого греха не вычитаешь! Повторяю тебе, Андрей:
мудрствовать не нужно! Да, мудрствовать, брат, не нужно! Коли дал тебе Бог
испытующий разум и ежели ты не можешь управлять им, то лучше уж не вникай... Не
вникай и молчи!
- Но ведь она тово... извините, актерка была! - выговаривает ошеломленный
Андрей Андреич.
- Актерка! Да кто бы она ни была, ты всё после ее смерти забыть должен, а
не то что на записках писать!
- Это точно... - соглашается лавочник.
- Наложить бы на тебя эпитимию, - басит из глубины алтаря дьякон,
презрительно глядя на сконфуженное лицо Андрея Андренча, - так перестал бы
умствовать! Твоя дочь известная артистка была. Про ее кончину даже в газетах
печатали... Филозоф!
- Оно, конечно... действительно... - бормочет лавочник, - слово
неподходящее, но я не для осуждения, отец Григорий, а хотел по-Божественному...
чтоб вам видней было, за кого молить. Пишут же в поминальницах названия разные,
вроде там младенца Иоанна, утопленницы Пелагеи, Егора-воина, убиенного Павла и
прочее разное... Так и я желал.
- Неразумно, Андрей! Бог тебя простит, но в другой раз остерегись. Главное,
не мудрствуй и мысли по примеру прочих. Положи десять поклонов и ступай.
- Слушаю, - говорит лавочник, радуясь, что нотация уже кончилась, и опять
придавая своему лицу выражение важности и степенства. - Десять поклонов? Очень
хорошо-с, понимаю. А теперь, батюшка, дозвольте к вам с просьбой... Потому, как
я все-таки отец ей... сами знаете, а она мне, какая там ни на есть, все-таки
дочь, то я тово... извините, собираюсь просить вас сегодня отслужить панихиду.
И вас дозвольте просить, отец дьякон!
- Вот это хорошо! - говорит отец Григорий, разоблачаясь. - За это хвалю.
Можно одобрить... Ну, ступай! Мы сейчас выйдем.
Андрей Андреич солидно шагает от алтаря и красный, с
торжественно-панихидным выражением лица останавливается посреди церкви. Сторож
Матвей ставит перед ним столик с коливом, и, немного погодя, панихида
начинается.
В церкви тишина. Слышен только металлический звук кадила да протяжное
пение... Возле Андрея Андреича стоят сторож Матвей, повитуха Макарьевна и ее
сынишка, сухорукий Митька. Больше никого нет. Дьячок поет плохо, неприятным,
глухим басом, но напев и слова так печальны, что лавочник мало-помалу теряет
выражение степенства и погружается в грусть. Вспоминает он свою Машутку... Он
помнит, что родилась она у него, когда он еще служил лакеем у верхнезапрудских
господ. За лакейской суетой он и не замечал, как росла его девочка. Тот длинный
период, когда она формировалась в грациозное создание с белокурой головкой и
большими, как копейки, задумчивыми глазами, прошел для него незамеченным.
Воспитывалась она, как и вообще все дети фаворитов-лакеев, в белом теле, около
барышень. Господа, от нечего делать, выучили ее читать, писать, танцевать, он
же в ее воспитание не вмешивался. Изредка разве, случайно, сойдясь с ней
где-нибудь у ворот или на площадке лестницы, он вспоминал, что она его дочь, и
начинал, насколько хватало досуга, учить ее молитвам и Священной истории. О, и
тогда еще он слыл за знатока уставов и Священного писания! Девочка, как ни
хмуро и ни солидно было лицо отца, охотно слушала его. Молитвы повторяла она за
ним зевая, но зато, когда он, заикаясь и стараясь выражаться пофигуристее,
начинал рассказывать ей истории, она вся превращалась в слух. Чечевица Исава,
казнь Содома и бедствия маленького мальчика Иосифа заставляли ее бледнеть и
широко раскрывать голубые глаза.
Затем, когда он бросил лакейство и на скопленные деньги открыл в селе
лавочку, Машутка уехала с господами в Москву...
За три года до своей смерти она приезжала к отцу. Он едва узнал ее. Это
была молодая, стройная женщина, с манерами барыни и одетая по-господски.
Говорила она по-умному, словно по книге, курила табак, спала до полудня. Когда
Андрей Андреич спросил ее, чем она занимается, она, смело глядя ему прямо в
глаза, объявила: "Я актриса!" Такая откровенность показалась бывшему лакею
верхом цинизма. Машутка начала было хвастать своими успехами и актерским
житьем, но, видя, что отец только багровеет и разводит руками, умолкла. И
молча, не глядя друг на друга, они прожили недели две, до самого отъезда. Перед
отъездом она упросила отца пойти погулять с ней по берегу. Как ни жутко ему
было гулять среди бела дня, на глазах всего честного народа с дочкой актрисой,
но он уступил ее просьбам...
- Какие чудные у вас места! - восхищалась она, гуляя. - Что за овраги и
болота! Боже, как хороша моя родина!
И она заплакала.
"Эти места только место занимают... - думал Андрей Андреич, тупо глядя на
овраги и не понимая восторга дочери. - От них корысти, как от козла молока".
А она плакала, плакала и жадно дышала всей грудью, словно чувствовала, что
ей недолго еще осталось дышать...
Андрей Андреич встряхивает головой, как укушенная лошадь, и, чтоб заглушить
тяжелые воспоминания, начинает быстро креститься...
- Помяни, Господи, - бормочет он, - усопшую рабу твою блудницу Марию и
прости ей вольная и невольная...
Непристойное слово опять срывается с его языка, но он не замечает этого:
что прочно засело в сознании, того, знать, не только наставлениями отца
Григория, но и гвоздем не выковыришь! Макарьевна вздыхает и что-то шепчет,
втягивая в себя воздух, сухорукий Митька о чем-то задумался...
- "...идеже несть болезни, печалей и воздыхания..." - гудит дьячок,
прикрывая рукой правую щеку.
Из кадила струится синеватый дымок и купается в широком косом луче,
пересекающем мрачную, безжизненную пустоту церкви. И кажется, вместе с дымом
носится в луче душа самой усопшей. Струйки дыма, похожие на кудри ребенка,
кружатся, несутся вверх к окну и словно сторонятся уныния и скорби, которыми
полна эта бедная душа.
Впервые напечатано в газете "Новое время", 1886, № 3581, 15 февраля
_______________________________________________________________________________
Подготовка текста: Лукьян Поворотов
К списку авторов К списку произведений