Владимир Григорьевич Бенедиктов



              Бедные люди

                   (из Виктора Гюго)


                   Пустынный берег. Ночь. Шум бури. Темнота.
                   Убога и ветха, но крепко заперта
                   Рыбачья хижина. В дрожащем полусвете
                   Рисуются вдоль стен развешанные сети.
                   От углей, тлеющих в высоком камельке,
                   Мелькает алый круг на сером потолке,
                   И отблеск кое-где играет красноватый
                   На бренных черепках посуды небогатой,
                   В березовом шкафу уставленной. За ним
                   Широкая кровать под пологом простым,
                   А дальше — на скамьях, покрытых тюфяками,
                   Спят дети малые. Их пятеро. Клубками
                   Свернулись, съежились. От бурных вьюг и стуж,
                   Казалось, скрыто тут гнездо бесперых душ.
                   Кто ж эта женщина? — Она в тени с тоскою,
                   Колени преклонив, поникла головою
                   На полускрытую завесами кровать
                   И тихо молится, — о, это, верно, мать!
                   Она одна, в слезах, в тревоге, в страхе, в горе,
                   А там — пред хижиной — бушующее море.
                   Муж там, средь ярых волн. С младенчества моряк,
                   Он презирает всё — рев бури, ночи мрак.
                   Он должен и в грозу свои закинуть сети,
                   Он должен — потому что голодают дети;
                   Он должен с вечера, пока морской прилив
                   Благоприятствует, ладью свою спустив,
                   Четыре паруса как следует уставить,
                   А там — изволь один и действовать, и править!
                   Жена тогда чинит изорванную сеть,
                   Да между тем должна и за детьми смотреть,
                   И рыбный суп сварить, глотая дым и копоть,
                   И разное старье домашнее заштопать.

                   Плыви, рыбак! Трудись! Ищи среди валов
                   Местечка, где хорош бывает рыбный лов!
                   А место это как, вы б думали, пространно?
                   С большую комнату, притом — непостоянно:
                   Оно то там, то здесь, кругом же — океан!
                   Плыви! А тут и дождь, и холод, и туман, —
                   А волны вкруг ладьи и над ее краями,
                   Клубясь, вращаются зелеными змеями,
                   Он мыслит о жене, она его зовет
                   Среди своих молитв, — и, пущены вразлет,
                   Их мысли, как из гнезд поднявшиеся птицы,
                   Крест-накрест мечутся в пространстве без границы.

                   Вот жребий рыбака! А в этот самый час
                   Танцуют где-нибудь, — там бархат и атлас,
                   Цветы, гирлянды, блеск. А тут — во тьме беззвездной
                   Плавучая доска над разъяренной бездной
                   Да жалкий лоскуток дырявого холста,
                   На палку вздернутый: плыви! А тут — места,
                   Где смерть со всех сторон, и мели, и утесы!
                   А дома — хлеба нет, а дома — дети босы.
                   Там где-нибудь — пиры, там роскошь свыше мер,
                   Мечты и замыслы, и мало ли химер, —
                   А тут одна мечта — вразрез напорам водным,
                   Добравшись к берегу холодным и голодным,
                   Взглянуть у пристани дню светлому в лицо,
                   Причалить, вдеть канат в железное кольцо
                   И лишь до вечера вкусить покой желанный
                   В семействе, близ своей хозяйки доброй — Жанны!
                   О Жанна бедная! Твой муж теперь один
                   Под бурей на море, средь бешеных пучин!
                   Один — в глухую ночь! Хоть бы подмога в сыне!
                   Да дети малы все, — так думаешь ты ныне,
                   А там, как взрослые поедут с ним, — поверь,
                   Ты скажешь: "Лучше б им быть малыми теперь!"
                   Она берет фонарь: "Пойду взгляну! Ведь вскоре
                   Вернуться должен муж. Не тише ль стало море?
                   Пора бы утру быть!" Пошла и смотрит, — нет!
                   Всё бурно. Дождь идет. В слезах стоит рассвет,
                   Рождающийся день, как бы боясь явиться,
                   Расплакался о том, что надобно родиться.

                   Та в трепете идет. Хоть где-б-нибудь окно
                   Мелькнуло огоньком! Кругом всё сплошь черно.
                   Дороги не видать. Вот, покривясь, горюет
                   Лачуга темная, сквозь щели ветер дует,
                   Раскачивая дверь, а крыша... Боже мой!
                   В ней еле держится отвагой лишь одной
                   Злой бурей взрытая изгнившая солома.
                   Ужель живущие там говорят: "Мы — дома"?

                   "Постой-ка! Дай зайду! — подумала она,
                   Мимоидущая. — Ведь там живет одна
                   Несчастная. О ней говаривал со мною
                   Мой муж. Намедни он нашел ее больною.
                   Она вдова. Узнать, что, как она теперь!"
                   И с этой мыслию стучится Жанна в дверь.
                   Ответа не дает пустынное жилище.
                   "Больна!.. А дети-то? Пожалуй, ведь без пищи!
                   Их двое. Без отца!" Она еще стучит:
                   "Эй, отоприте мне, соседка!" — Всё молчит.
                   "Впустите!" — Наконец неведомой судьбою
                   Дверь двинулась — и вход открылся сам собою.
                   И Жанна в дверь вошла, лучами фонаря
                   Жилище страждущей вдовицы озаря,
                   Где тот же крупный дождь, холодный, сверху на пол
                   Сквозь дырья потолка, как через сито, капал, —
                   И что же? В глубине, в углу — ужасный вид! —
                   Пав навзничь, женщина недвижная лежит
                   В лохмотьях, обуви нет на ногах бедняги,
                   В глазах — безжизненность стоячей, мутной влаги.
                   Домохозяйка-мать! Ужели это ты?
                   Ведь это труп? — Да, труп почившей нищеты.
                   Вот всё, что на земле от матери осталось!
                   Как перед смертию страдалица металась,
                   Так и застыла тут. Рука, позеленев
                   И с войлока спустись, висит, окоченев, —
                   И пальцы скорчены, — и в немоте ужасной
                   Разомкнуты уста, отколь душа несчастной
                   Рванулась, испустив в предсмертный, страшный миг,
                   Последний, слышанный лишь вечностию крик.

                   Близ мертвой матери сном счастья упивались
                   Младенцы нежные и сладко улыбались —

                   Два — в общей люльке их. То были сын и дочь.

                   Мать, чувствуя уж смерть, старалась превозмочь
                   Еще сама себя: привстав, на них взглянула
                   И ножки им своей шубенкой обвернула,
                   А тельце — юбками, чтоб было им тепло,
                   Чтоб смертным холодом на них не понесло
                   От трупа матери, — ее покров пусть греет
                   Малюток и тогда, как труп охолодеет!

                   И как покоен сон согревшихся детей!
                   Тиха их колыбель. Казалось, спящих в ней
                   И Страшного суда звук трубный не разбудит.
                   Пусть Судия придет! Ведь им суда не будет, —
                   Невинны! Незачем и пробуждаться им.

                   А дождь меж тем грозит потопом мировым.
                   Порою с потолка вдруг капля дождевая
                   Летит — и, на чело умершей упадая
                   И по щеке катясь, становится слезой.
                   А звонкая волна, под вихрем и грозой,
                   Бьет в берег и гудит, как колокол набатный.
                   Усопшая сквозь мрак и сон свой необъятный
                   Как будто слушает, что тени говорят,
                   Как будто хочется ей душу взять назад,
                   И, кажется, уста отверстые и очи
                   Недвижные — ведут беседу в бездне ночи:
                   Дыханье ваше где? — глаза устам твердят,
                   Уста ж в укор глазам: куда ваш делся взгляд?

                   Любите! Радуйтесь! Живите! Веселитесь!
                   Ликуйте на пирах! На бал в цветы рядитесь!
                   Как ни блестящ ручей — всё в темный океан
                   Ему назначен путь. Удел нам общий дан:
                   Забавам юности, всем песням, играм, шуткам,
                   Улыбке матери, любви ее к малюткам,
                   Лобзанью страстному двух пламенных особ —
                   Всему один конец: холодный, мрачный гроб!

                   Что ж Жанна, хижину умершей оставляя,
                   Несет теперь с собой, близ сердца укрывая?
                   Какая ноша тут? Что так трепещет грудь
                   У Жанны? Что она свой ускоряет путь?
                   Что значит этот взгляд, исполненный тревоги?
                   Зачем у ней дрожат, подкашиваясь, ноги?
                   Украла ль что-нибудь у мертвой? Неужель?
                   Она пришла домой и на свою постель
                   Ту ношу бережно, при первом утра блеске,
                   Сложила — и спешит задернуть занавески.

                   И села, бледная, у той постели. Страх
                   И внутренний укор во всех ее чертах,
                   К подушкам голова склонилась; в членах трепет,
                   И на устах ее дрожит несвязный лепет:

                   "А он-то? — Боже мой! — Еще забота! Вот!
                   И так в трудах всю ночь! Вон — море-то ревет!
                   А он еще всё там! — И что на ум мне вспало?
                   Своих ведь пятеро, — нет! Показалось — мало.
                   Что я наделала? Пусть он меня побьет!
                   Ох, надо, надо бить — и больно. Чу!.. Идет?..
                   Нет! Нету никого. Тем лучше. Что ответить?
                   Ох, страшно, страшно так теперь его мне встретить
                   Входящего!.. Нет! нет! Пусть он нейдет теперь!
                   А вот... мне кажется... нет! Ветер стукнул в дверь".

                   И вот — она сидит, поникла, еле дышит
                   И словно ничего не видит и не слышит.

                   Вдруг распахнулась дверь — и с парой добрых слов
                   Перед своей женой явился рыболов.
                   Глядел он весело, а за его плечами
                   С увлаженных сетей вода лилась ручьями.

                   И, вспрянув, будто вдруг от сна пробуждена,
                   С огнем любовницы так и впилась жена
                   Устами в грудь его — и жар ее привета
                   Прогрел ему сукно измокшего жилета:
                   "Моряк мой!" — "Твой моряк. Да вот — со мной беда!
                   Совсем ограблен я. Грабитель — ветер. Да.
                   А море — это лес. Все снасти поломались.
                   Рыбенки не привез: вот — сети изорвались.
                   Веревка лопнула, — и в лодку-то волна
                   Хватила было так... Да что ты так бледна?
                   Перепугалась? Вздор! О Господи Владыко!
                   Беда не велика. Поправимся! Скажи-ка:
                   Ну как ты без меня? Что делала?" — "Кто? Я?
                   Да так, как и всегда. Ведь мало ли шитья,
                   Вязанья? Между тем мне было страшно, — море
                   Шумело, выло так..." — "Ну что же? Эко горе!
                   Ведь нам не в первый раз". — "Да... кстати... я пошла
                   Проведать... Знаешь, что? Соседка умерла —
                   Та бедная вдова... Теперь осталось двое
                   Сироток... Мальчик-то... несчастие такое! —
                   Еще почти грудной, и девочка мала.
                   Бедняжки! Мать-то их ведь нищая была".

                   Задумался моряк и, скомкав словно тряпку,
                   Швырнул он под скамью свою морскую шапку,
                   Наморщась, почесал затылок и вздохнул.
                   "Эх, трудно, — говорит, — а то уж я смекнул,
                   Что сделать надобно. Да только... со своими
                   Едва справлялись мы. Тех пять, — а с семерыми
                   Как справиться? Легко ль вскормить да воспитать?
                   И так без ужина порой ложимся спать.
                   А впрочем... Божья власть! Его уж это дело!
                   У этой мелюзги, у мелочи незрелой,
                   Зачем он отнял мать? Ведь это — пыль да пух!
                   Тут думать нечего: возьмем и этих двух!
                   Ступай, жена, бери, покуда не проснулись!
                   При них ведь мертвая... Слышь: двери пошатнулись —
                   Покойница идет просить за них. Возьмем!
                   Пусть заодно растут все дети всемером!
                   Все, вместе с нашими, пусть будут сестры, братья!
                   Вкруг нас пусть ползают! Не сделаем изъятья!
                   Бог, верно, сжалится, даст больше рыбы нам,
                   Счастливей будет лов, вдвойне я буду сам
                   Трудиться... Что же ты так медлишь? Тратишь время?
                   Не сердишься ли ты? Быть может, это бремя
                   Тебя пугает? А?"
                                    А та ему: "Взгляни! —
                   Отдернув занавесь, сказала. — Вот они!"

                   1840-1850-е гг.
                   "Стихотворения В. Бенедиктова. Посмертное издание под
                   редакциею Я. П. Полонского",  т. 1,  СПб. — М., 1883;
                   т. 2, 3, СПб. — М., 1884.
                   Перевод стихотворения "Les pauvres gens" (1859).

                   _____________________________________________________


                   К списку авторов     К списку произведений