Антон Павлович Чехов
На Страстной неделе
- Иди, уже звонят. Да смотри, не шали в церкви, а то Бог накажет.
Мать сует мне на расходы несколько медных монет и тотчас же, забыв про
меня, бежит с остывшим утюгом в кухню. Я отлично знаю, что после исповеди мне
не дадут ни есть, ни пить, а потому, прежде чем выйти из дому, насильно съедаю
краюху белого хлеба, выпиваю два стакана воды. На улице совсем весна. Мостовые
покрыты бурым месивом, на котором уже начинают обозначаться будущие тропинки;
крыши и тротуары сухи; под заборами сквозь гнилую прошлогоднюю траву
пробивается нежная, молодая зелень. В канавах, весело журча и пенясь, бежит
грязная вода, в которой не брезгают купаться солнечные лучи. Щепочки,
соломинки, скорлупа подсолнухов быстро несутся по воде, кружатся и цепляются за
грязную пену. Куда, куда плывут эти щепочки? Очень возможно, что из канавы
попадут они в реку, из реки в море, из моря в океан... Я хочу вообразить себе
этот длинный, страшный путь, но моя фантазия обрывается, не дойдя до моря.
Проезжает извозчик. Он чмокает, дергает вожжи и не видит, что на задке его
пролетки повисли два уличных мальчика. Я хочу присоединиться к ним, но
вспоминаю про исповедь, и мальчишки начинают казаться мне величайшими
грешниками.
"На Страшном суде их спросят: зачем вы шалили и обманывали бедного
извозчика? - думаю я. - Они начнут оправдываться, но нечистые духи схватят их и
потащат в огонь вечный. Но если они будут слушаться родителей и подавать нищим
по копейке или по бублику, то Бог сжалится над ними и пустит их в рай".
Церковная паперть суха и залита солнечным светом. На ней ни души.
Нерешительно я открываю дверь и вхожу в церковь. Тут в сумерках, которые
кажутся мне густыми и мрачными, как никогда, мною овладевает сознание
греховности и ничтожества. Прежде всего бросаются в глаза большое распятие и по
сторонам его Божия Матерь и Иоанн Богослов. Паникадила и ставники одеты в
черные, траурные чехлы, лампадки мерцают тускло и робко, а солнце как будто
умышленно минует церковные окна. Богородица и любимый ученик Иисуса Христа,
изображенные в профиль, молча глядят на невыносимые страдания и не замечают
моего присутствия; я чувствую, что для них я чужой, лишний, незаметный, что не
могу помочь им ни словом, ни делом, что я отвратительный, бесчестный мальчишка,
способный только на шалости, грубости и ябедничество. Я вспоминаю всех людей,
каких только я знаю, и все они представляются мне мелкими, глупыми, злыми и
неспособными хотя бы на одну каплю уменьшить то страшное горе, которое я теперь
вижу; церковные сумерки делаются гуще и мрачнее, и Божия Матерь с Иоанном
Богословом кажутся мне одинокими.
За свечным шкапом стоит Прокофий Игнатьич, старый отставной солдат,
помощник церковного старосты. Подняв брови и поглаживая бороду, он объясняет
полушёпотом какой-то старухе:
- Утреня будет сегодня с вечера, сейчас же после вечерни. А завтра к часам
ударят в восьмом часу. Поняла? В восьмом.
А между двух широких колонн направо, там, где начинается придел Варвары
Великомученицы, возле ширмы, ожидая очереди, стоят исповедники... Тут же и
Митька, оборванный, некрасиво остриженный мальчик с оттопыренными ушами и
маленькими, очень злыми глазами. Это сын вдовы поденщицы Настасьи, забияка,
разбойник, хватающий с лотков у торговок яблоки и не раз отнимавший у меня
бабки. Он сердито оглядывает меня и, мне кажется, злорадствует, что не я, а он
первый пойдет за ширму. Во мне закипает злоба, я стараюсь не глядеть на него и
в глубине души досадую на то, что этому мальчишке простятся сейчас грехи.
Впереди него стоит роскошно одетая, красивая дама в шляпке с белым пером.
Она заметно волнуется, напряженно ждет, и одна щека у нее от волнения
лихорадочно зарумянилась.
Жду я пять минут, десять... Из-за ширм выходит прилично одетый молодой
человек с длинной, тощей шеей и в высоких резиновых калошах; начинаю мечтать о
том, как я вырасту большой и как куплю себе такие же калоши, непременно куплю!
Дама вздрагивает и идет за ширмы. Ее очередь.
В щелку между двумя половинками ширмы видно, как дама подходит к аналою и
делает земной поклон, затем поднимается и, не глядя на священника, в ожидании
поникает головой. Священник стоит спиной к ширмам, а потому я вижу только его
седые кудрявые волосы, цепочку от наперсного креста и широкую спину. А лица не
видно. Вздохнув и не глядя на даму, он начинает говорить быстро, покачивая
головой, то возвышая, то понижая свой шёпот. Дама слушает покорно, как
виноватая, коротко отвечает и глядит в землю.
"Чем она грешна? - думаю я, благоговейно посматривая на ее кроткое,
красивое лицо. - Боже, прости ей грехи! Пошли ей счастье!"
Но вот священник покрывает ее голову епитрахилью.
- И аз недостойный иерей... - слышится его голос, - властию Его, мне
данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих...
Дама делает земной поклон, целует крест и идет назад. Уже обе щеки ее
румяны, но лицо спокойно, ясно, весело.
"Она теперь счастлива, - думаю я, глядя то на нее, то на священника,
простившего ей грехи. - Но как должен быть счастлив человек, которому дано
право прощать".
Теперь очередь Митьки, но во мне вдруг вскипает чувство ненависти к этому
разбойнику, я хочу пройти за ширму раньше его, я хочу быть первым... Заметив
мое движение, он бьет меня свечой по голове, я отвечаю ему тем же, и полминуты
слышится пыхтенье и такие звуки, как будто кто-то ломает свечи... Нас
разнимают. Мой враг робко подходит к аналою, не сгибая колен, кланяется в
землю, но, что дальше, я не вижу; от мысли, что сейчас после Митьки будет моя
очередь, в глазах у меня начинают мешаться и расплываться предметы;
оттопыренные уши Митьки растут и сливаются с темным затылком, священник
колеблется, пол кажется волнистым...
Раздается голос священника:
- И аз недостойный иерей...
Теперь уж и я двигаюсь за ширмы. Под ногами ничего не чувствую, точно иду
по воздуху... Подхожу к аналою, который выше меня. На мгновение у меня в глазах
мелькает равнодушное, утомленное лицо священника, но дальше я вижу только его
рукав с голубой подкладкой, крест и край аналоя. Я чувствую близкое соседство
священника, запах его рясы, слышу строгий голос, и моя щека, обращенная к нему,
начинает гореть... Многого от волнения я не слышу, но на вопросы отвечаю
искренно, не своим, каким-то странным голосом, вспоминаю одиноких Богородицу и
Иоанна Богослова, распятие, свою мать, и мне хочется плакать, просить прощения.
- Тебя как зовут? - спрашивает священник, покрывая мою голову мягкою
епитрахилью.
Как теперь легко, как радостно на душе!
Грехов уже нет, я свят, я имею право идти в рай! Мне кажется, что от меня
уже пахнет так же, как от рясы, я иду из-за ширм к дьякону записываться и нюхаю
свои рукава. Церковные сумерки уже не кажутся мне мрачными, и на Митьку я гляжу
равнодушно, без злобы.
- Как тебя зовут? - спрашивает дьякон.
- Федя.
- А по отчеству?
- Не знаю.
- Как зовут твоего папашу?
- Иван Петрович.
- Фамилия?
Я молчу.
- Сколько тебе лет?
- Девятый год.
Придя домой, я, чтобы не видеть, как ужинают, поскорее ложусь в постель и,
закрывши глаза, мечтаю о том, как хорошо было бы претерпеть мучения от
какого-нибудь Ирода или Диоскора, жить в пустыне и, подобно старцу Серафиму,
кормить медведей, жить в келии и питаться одной просфорой, раздать имущество
бедным, идти в Киев. Мне слышно, как в столовой накрывают на стол - это
собираются ужинать; будут есть винегрет, пирожки с капустой и жареного судака.
Как мне хочется есть! Я согласен терпеть всякие мучения, жить в пустыне без
матери, кормить медведей из собственных рук, но только сначала съесть бы хоть
один пирожок с капустой!
- Боже, очисти меня грешного, - молюсь я, укрываясь с головой. -
Ангел-хранитель, защити меня от нечистого духа.
На другой день, в четверг, я просыпаюсь с душой ясной и чистой, как хороший
весенний день. В церковь я иду весело, смело, чувствуя, что я причастник, что
на мне роскошная и дорогая рубаха, сшитая из шелкового платья, оставшегося
после бабушки. В церкви всё дышит радостью, счастьем и весной; лица Богородицы
и Иоанна Богослова не так печальны, как вчера, лица причастников озарены
надеждой, и, кажется, всё прошлое предано забвению, всё прощено. Митька тоже
причесан и одет по-праздничному. Я весело гляжу на его оттопыренные уши и,
чтобы показать, что я против него ничего не имею, говорю ему:
- Ты сегодня красивый, и если бы у тебя не торчали так волосы и если б ты
не был так бедно одет, то все бы подумали, что твоя мать не прачка, а
благородная. Приходи ко мне на Пасху, будем в бабки играть.
Митька недоверчиво глядит на меня и грозит мне под полой кулаком.
А вчерашняя дама кажется мне прекрасной. На ней светло-голубое платье и
большая сверкающая брошь в виде подковы. Я любуюсь его и думаю, что когда я
вырасту большой, то непременно женюсь на такой женщине, но, вспомнив, что
жениться - стыдно, я перестаю об этом думать и иду на клирос, где дьячок уже
читает часы.
Впервые напечатано в "Петербургской газете", 1887, № 87, 30 марта
_______________________________________________________________________________
Подготовка текста: Лукьян Поворотов
К списку авторов К списку произведений